Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тут – бац! Редкостный протест, последний заслон, железобетонная стена! Уже не вода, а кремень! Моего одинокого голоса хватает только на стоическое сопротивление в ванной – я сражаюсь отчаянно, одна против всех и сдаваться не собираюсь! Клянусь своими когтями! Не будь мне Кат Ши32 прапрадедом!»
И на полях красуется отпечаток кошачьей лапы – на этот раз нарисованный и несколько раз обведённый ручкой.
– Давай, знаешь, что? – озвучивает Соня, в очередной раз забравшись в ванну. – Я начну себе в руку, а ты потом подставишь свою. Идёт?
– Обмануть себя хотите? – посмеивается мужчина.
Она садится на корточки и подставляет под себя ладонь.
«Господи, как сложно-то даже это! Ну, давай уже…»
– Только не подглядывай, ладно? – просит она. – Пожалуйста.
– Хорошо, – соглашается он.
«Так будет проще. В следующий раз, может быть… но не сейчас… Ну, Ириска. Ну, блин, подсказала… Это ещё интимнее, чем секс!»
И в тот самый момент, когда мочевой пузырь соглашается: «Ну, так и быть, это же твоя рука», мужчина наклоняется и демонстративно заглядывает туда.
«А-а-а! Стоп! Тревога!»
Всё сжимается, тело скручивается в комок.
– Я же попросила! Не подглядывать! – Соня падает на колени.
Мужчина, хмыкнув, поднимается с пола и выходит, даже не извинившись.
С того дня она больше не зовёт его. Никаких ладоней. Никаких чудаковатых способов лечения. Антибиотики, мочегонные и много, много воды.
«Какая я дура, что наорала. Я плохо объяснила ему, чтоб не подглядывал. Это я виновата».
Комок противоречий растёт, грозясь вылиться в серьёзный конфликт. И однажды это случается.
Глава 16
Мой дом далеко-далеко (Атморави, «Дом»).
День в самом разгаре, и речь заходит про ужин.
– Порежете грибы? – спрашивает мужчина. – Суп приготовим.
– Порежу. А как? – Соня лениво тянется и зевает.
Вместо ответа он вскакивает и выходит из комнаты, хлопнув дверью. Соня ёжится. Топает вслед за ним.
На кухне он уже орудует с шампиньонами, кромсая их на доске большим остроносым ножом: щёлк-щёлк-щёлк…
– Скажи, как порезать, и я порежу, – пристаёт Соня, подойдя ближе, но не дотрагиваясь. Он дик, раздражён, и это очевидно.
– Да какая разница, если потом через блендер? – орёт он.
Возможно, решил, что она в очередной раз «строит из себя дурочку». Больная тема.
– А, так это будет суп-пюре! – восклицает Соня. – Понятно.
Не зная, чем себя занять, она принимается мыть посуду.
«Он ненавидит мыть посуду. Я тоже. Проще кажется смириться, а не пытаться донести ещё и это. Он кромсал грибы, и под это щёлканье напряжение нарастало. И Он молчал, молчал, что было хуже всего. Мне осталось или тоже молчать – и потом уехать, – или продолжать выяснять отношения в этом кошмаре, без лучика понимания, где есть только дёрганье за верёвку и кровоточивость натёртых ею ран. И это была грань, идущая по краю покатого спуска. Нож разрубил толстый гриб, и с этим звуком я будто ухнула вниз».
Бах! Намыленная тарелка из руки выскальзывает в раковину.
– Да ради чего вообще всё ЭТО, – произносит Соня с горечью.
Мужчина приходит в бешенство. Остервенело он тыкает в доску ножом – ещё и ещё, с размаху, будто пытаясь убить дикую крысу, – и доска танцует, грибы летят на пол и по сторонам. Шагает к Соне.
Он хватает её за шею и трясёт, как тряпичную куклу, – должно быть, дворовые собаки так затряхивают насмерть глупых подвальных котят, которые выползли посмотреть на мир едва открывшимися глазами. Позвонки вскрикивают от боли, и не успевает Соня ничего понять, как он уже утыкает её носом себе в ключицу и стискивает в объятиях, – остолбеневшую, с прижатыми к себе намыленными руками.
– Вот только не надо этого. Пожалуйста, не надо этого, – твердит мужчина, точно заученную мантру. – Не надо. Этого.
Его горячие руки, сплетённые за её спиной, крепко сжимают при этом нож, – на лезвии налипли белесые грибные волоконца. Под футболкой отчётливо слышно, как неровно дубасит сердце.
Восприятие обостряется. Вода бьёт в тарелку с оглушающим воем водопада, разливаясь веером у основания. Шампиньоны, наваленные неровной грудой, рассыпаются и скатываются на пол с грохотом массивного камнепада.
– Ещё раз тронешь – и я уеду, – сухо констатирует Соня, сфокусировавшись на ткани его футболки – петельки, из которых она соткана, увеличены в сотню раз и имеют чрезмерную чёткость, словно под лупой.
Мужчина осторожно отпускает её, размыкая объятия.
Резко развернувшись и, как есть, босиком, она убегает из дома. Летит стремительно, по ступенькам запасной лестницы, не дожидаясь лифта, – без ключей, телефона, денег и чего бы там ни было, – из сумасшествия, творимого ими, во враждебный суровый мир.
…Соня плетётся вдоль магистрали. Она исчерпана, выжата, и голова пуста. Свинцовая жара разливается в воздухе – такая густая, что можно рубить топором. Правой, левой. Правой, левой. Лодыжки обдувает горячим ветром от проносящихся мимо машин. Это дорога домой, куда возвращается каждый. Он – это тоже Дом33. Если идти достаточно долго обязательно куда-нибудь да придёшь.
Тень под ногами растёт, и Соня, как заведённая, топчет саму себя в трагическом ритме шагов. Уйти отсюда. Из этого города. Домой. Туда, где живёт спокойное тихое счастье, где тикают мерно ходики, и дремлющая кошка обнимает лапами руку, влажно дыша в ладонь. Где бабушка подоила корову и зовёт их пить молоко. Дом, в котором пахнет сушёными грушами и плюшками с маком – вот они, прямо из печки, покрыты корочкой застывающей на глазах карамели, и в блюдечке щедрой горкой лежит, поблёскивая, чёрносмородиновое варенье. Дом, где на полках стоят книги с потрёпанными корешками, и можно пройтись по ним пальцем, а в комоде среди лоскутков и старых журналов найти шкатулку со старинными пуговицами и камнями.
Бабушки больше нет. Корова сдана на мясо. Дом сгорел вместе с книгами. Остаётся убогая комнатка в общежитии, а больше идти и некуда.
На узкой обочине стоит легковушка, – в багажнике копошится водила. Соня втыкается в жёсткий бампер, покрытый жирной грязью, и мужик испуганно подхватывает её безвольное тело, не давая ему упасть. Он открывает было рот, но тут же и закрывает.
Соня, освободившись, шагает прямо под летящую мимо фуру. Оглушающий гудок… и время с визгом тормозов застывает в моменте. Дорога тянется по сторонам. Асфальт, кровоточащий битумом, обжигает босые ступни. Слева ярко-красным пятном полыхает кабина фуры, – водитель вцепился в руль, бицухи на руках выпирают буграми. На лице – понимание неизбежности. Покрышки колёс дымятся, рисуют чернявый след.
Картинка отпечатывается кусками, и Соня заносит ногу для последнего шага.
Время деформируется и, ломая пространство, ускоряется вновь. Из сгущённого воздуха ей в лицо вылетает чёрный комок с лапами, и острые когти кинжалами впиваются в щёки. Соня, опрокинувшись, кубарем катится вниз, расшибая коленки и локти о придорожный гравий. Фура проносится мимо, лишь чудом не задев легковую сильно вильнувшим задом. Далеко на обочине тормозит, зажигаются красные габариты, и из кабины вываливается дальнобой, чуть не падая на колени. Он бежит к Соне, спотыкаясь и семеня, – получается комично, вприпрыжку. Та, скрутившись в баранку, скулит и воет. Водитель легковушки ругается матом: руки дрожат, самого колотит.
Мимо несутся машины, протяжно гудят – неизвестно кому.
– Обкурились вы, что ли, мать вашу! – кричит подбежавший дальнобой, тяжело отдуваясь. – Жованый крот! Сбил, да? Сбил?
– Да нет! Отдёрнул её! – мужик отчаянно жестикулирует. – Наркоманка она! По обочине шла!
– Ач… о-о-орт… – констатирует дальнобой картину отчаяния, открывшуюся перед глазами. Он шмыгает носом, чешет репу и опускается на землю рядом с Соней. Спрашивает: – Эй! Женщина! Вас как зовут-то? Идти можете?
Непослушными руками она одёргивает платье, всхлипывает:
– Мне д-д-домой н-н-надо.
– Так! А ну-ка пойдём, – дальнобой решительно поднимает её на ноги и, к явному облегчению мужика уводит к себе в машину.
Там будто из воздуха появляется термос и пачка
